— О, тут рассказывать нечего, ответил Мэтт. — Бутылкаодолела. Одолевала-одолевала, с каждым годом — чуть сильнее, а теперь прибралацеликом. Во время Второй мировой он за Анизо получил Серебряную звезду. Циникбы счел, что, погибни Проныра, его жизнь имела бы больший смысл.

— Я не циник, — сказал Бен. — Мне он все равно нравится. Но,думаю, будет лучше, если сегодня вечером я подвезу его домой.

— Было бы прекрасно, если бы вы это сделали. Я теперь хожусюда послушать музыку. Люблю громкую музыку, а с тех пор, как слух началсдавать — больше, чем когда-либо. Вас, как я понимаю, интересует дом Марстена.Ваша книга о нем?

Бен подскочил.

— Кто сказал?

Мэтт улыбнулся.

— Как это в старой песенке у Мартина Гэя? «Мне нашепталовиноградное вино». Ароматная яркая идиома, хотя, если подумать, образ немногонечеткий. Возникает такая картина: склонив ухо к «Конкорду» или «Токаю», стоитчеловек и внимает. Я говорю бессвязно? Нынче я частенько говорю бессвязно,перескакиваю с одного на другое, но редко пытаюсь справиться с этим. Откуда яузнал? Джентльмены из прессы называют это «информированными источниками»,собственно говоря, от Лоретты Старчер. Она — библиотекарь в местном оплотелитературы. Вы несколько раз заходили просмотреть в камберлендском «Леджере»статьи, касающиеся старинного скандала, а еще брали у нее два публицистическихсборника на криминальные темы, где были очерки о нем. Кстати, Лаберт написалнеплохо — он в сорок шестом приезжал в Удел и сам проводил расследование. Новот опус Сноу — просто словесный мусор.

— Знаю, — машинально отозвался Бен.

Официантка поставила на столик новый кувшин с пивом, и передБеном внезапно возникла картина, от которой стало неуютно: вот, мелькая тоздесь, то там среди бурых водорослей и планктона привольно и незаметно (по егомнению) плавает рыбка. А отодвинься подальше и взгляни — фокус вот в чем:плавает она в аквариуме с золотыми рыбками.

Мэтт расплатился с официанткой и сказал:

— Там, наверху, случилась омерзительная вещь. И вдобавокзастряла в сознании города. Конечно же, байки о мерзостях и убийствах всегда срабским наслаждением передаются из поколения в поколение, а ученики при всемпри том стонут и жалуются, оказавшись перед изучением трудов ДжорджаВашингтона, Карвера или Джонаса Солка. Но, думаю, дело не только в этом. Можетбыть, дело в географической аномалии.

— Да, — сказал Бен, заводясь против собственной воли.Учитель только что высказал идею, которая таилась под поверхностью сознанияБена с того самого дня, как он вернулся в город… Возможно, и до того. — Онстоит на холме, глядя на поселок сверху вниз как… ну, как мрачный идол, что ли.

Бен издал смешок, чтобы замечание прозвучало банально: емуказалось, что, неосмотрительно высказав такое глубинное ощущение, он, должнобыть, открывает этому незнакомцу окошко в свою душу. Внезапное и пристальноерассмотрение Мэттом его персоны тоже не улучшало самочувствия.

— Вот он, талант, — сказал учитель.

— Простите?

— Вы очень точно выразились. Почти пятьдесят лет домМарстена взирает на нас сверху — на наши мелкие грешки, провинности, обманы.Как идол.

— Может быть, он видел и хорошее, — предположил Бен.

— В маленьких городках, где все ведут сидячий образ жизни, хорошегомало. Главным образом, равнодушие, приправляемое время от времени нечаянным,бессмысленным или, хуже того, сознательным злом. По-моему, Томас Вульф написалоб этом примерно фунтов семь сочинений.

— Я думал, цинизм — не ваша стихия.

— Это ваши слова, а не мои. — Мэтт улыбнулся и отхлебнулпива. Музыканты, великолепные в своих красных рубахах, блестящих жилетках ишейных платках, уходили от стойки. Солист взял гитару и начал перебиратьструны. — Все равно, на мой вопрос вы так и не ответили. Ваша новая книга — одоме Марстена?

— В некотором смысле, полагаю, да.

— Я выспрашиваю. Извините.

— Ничего, — ответил Бен, думая про Сьюзан и чувствуя себянеуютно. — Интересно, куда запропастился Проныра? Он ушел черт знает как давно.

— Можно мне, полагаясь на наше краткое знакомство, попроситьо довольно большом одолжении? Если вы откажетесь, это будет более чем понятно.

— Конечно, просите.

— У меня есть литературный кружок, — объяснил Мэтт. — Детиумные, в основном одиннадцатый и двенадцатый класс. И я хотел бы показать имчеловека, который зарабатывает на жизнь словами. Кого-то, кто… как бывыразиться?.. взял слово и облек его в плоть.

— Буду более чем счастлив, — ответил Бен, чувствуя себянелепо польщенным. — Длинные у вас уроки?

— Пятьдесят минут.

— Ну, мне кажется, за такое время я не сумею слишкомнаскучить им.

— Да? А мне, по-моему, это отлично удается, — заметил Мэтт.— Хотя я уверен, что им вовсе не будет скучно. Тогда на будущей неделе?

— Конечно. Назовите день и время. — Вторник? Четвертый урок?Это с одиннадцати до без десяти двенадцать. Освистать вас не освищут, но,подозреваю, урчания в животах наслушаетесь вдоволь.

— Принесу ваты заткнуть уши.

Мэтт рассмеялся.

— Весьма польщен. Если вас устроит, встретимся вучительской.

— Отлично. Вы…

— Мистер Бэрк? — это была Джеки, женщина с могучимибицепсами. — Проныра отрубился в мужском туалете. Как по-вашему…

— А? Господи, конечно. Бен, вы…

— Само собой.

Они поднялись и пересекли комнату. Музыканты снова заиграли— что-то о ребятах из Маскоджи, которые до сих пор уважают декана колледжа.

В туалете воняло прокисшей мочой и хлоркой. Проныра подпиралстену между двумя писсуарами, а приблизительно в двух дюймах от его правого ухамочился какой-то парень в армейской форме.

Рот Проныры был раскрыт, и Бен подумал: каким же ужасностарым выглядит Крейг — старым и опустошенным холодными безликими силами,начисто лишенными всякого налета нежности. К нему вернулась реальностьсобственного распада, приближающегося с каждым днем — не впервые, но спотрясающей неожиданностью. Жалость, подступившая к горлу чистыми чернымиводами, относилась в равной степени и к Проныре, и к самому Бену.

— Так, — сказал Мэтт. — Сможете подсунуть под него руку,когда этот джентльмен закончит справлять нужду.

— Да, — ответил Бен.